Середа Мария Яковлевна

Я родилась в 1933 году в Ленинграде. Моя мама — Пелагея Филипповна Лунина. Пелагея, когда была юная, приехала в Ленинград из Тамбовской области, Самбурский район, сибирское село Текино. Бабушка (мамина мама) осталась там. Работала на фабрике «Веретено».  Вышла замуж в 1932 году. Отец мой, Яков Лунин, приехал из города Калинина. Он рано умер, в 1935 году, от несчастного случая. Он работал на Бадаевских складах на машине грузчиком. При резком повороте машина перевернулась, он упал и ударился, скончался в больнице.  Я была маленькая — всего два годика. Средняя сестра Тамара недавно родилась. А младшая Валя еще была у мамы под сердцем. Можно считать, что отца у нас не было. Как мама вспоминала: «Три года всего замужем прожила — трое детей».

Нас у мамы было три девочки. Сестры: Маруся, Тамара, Валя. Мы все родились здесь, в городе. 

С рождения я жила на улице 4-я Красноармейская, дом № 7/14. По Красноармейской дом №7. Это угловой дом с улицей Егорова, дом № 14. Вход в нашу часть дома — через арку с улицы Егорова. В саму квартиру тоже было два входа: с 4-й Красноармейской и с улицы Егорова. Жили на первом этаже, в полуподвальном помещении. Это была коммунальная семикомнатная квартира. У нас была одна комната 16 м2, а у кого-то по две. Мне уже много лет, но я даже сейчас помню расположение комнат в квартире и имена жильцов. Могу нарисовать на бумажке план. 

Вот так было: первая комната — тетя Тося с дядей Ваней, двое их детей: Рема и Вова; вторая комната — тетя Маруся и дядя Ваня; третья комната — тетя Люся и четверо детей: Ада, Веня и еще двое; четвертая комната — Марья Ивановна, она одинокая, жила напротив нашей комнаты; пятая комната наша — мама и нас трое сестер. 

У нас в квартиру (я называла бельэтаж) двери никогда не закрывались. Входи кто хочет: без конца дети бегали. У нас девять детей в квартире было. Мы — туда-сюда, туда-сюда. Мама в окно кричит на улицу: «Идите домой». Мы идем сразу.

Потом еще мамина племянница-подросток из Тамбовской области приехала в мае 1941 года. 

Война

А в июне 1941 года началась война. Мамина племянница осталась тут. Тогда ее звали Алена Прошина (потом уже она в замужестве стала Кульпиной Еленой Петровной). Это моя двоюродная сестра. В комнате стояли две кровати, сундук и стол. Больше у нас ничего не было. На одной кровати спала я, старшая, и сестра средняя (мы с ней «валетом» спали), на второй кровати мама спала с младшей сестренкой. Алена на сундуке спала. Алену забрали в город Кировск, когда мобилизация была медсестер, так как она училась в медицинском училище. Шла война. Две сестры ни дня не выезжали никуда из Ленинграда. Все сестры выжили. Мама вырастила нас троих одна.

8 сентября 1941 года я возвращалась с мамой с ее работы на трамвае. Он остановился на 10-й Красноармейской. Всех пассажиров высадили. Напротив была остановка «Воинская часть». Я вышла на улицу и увидела на небе зарево: мы стояли на 10-й Красноармейской, а очаг пожара находился — по сегодняшним ориентирам — посередине между станциями метро «Фрунзенская» и «Московские ворота». Мама спросила у прохожих: «Что это такое?» Ей ответили, что это горят Бадаевские склады. Был налет немецких самолетов, и их разбомбили. Мы с мамой пришли домой. Мама говорит: «Завтра берем мешки и идем на разрушенные склады за чем-нибудь съестным». Там на складах хранились запасы продовольствия, много муки и сахара. Утром мы взяли санки и поехали. Это примерно 3,5 км. Пришли туда. Народу было очень много. Очередь стояла, чтобы поближе подойти. Сахар сгорел, расплавился на земле. Люди все там перекопали. Мы тоже набирали землю, как могли, привезли домой. Ее называли «сладкая земля».   

Мама разводила землю с водой, кипятила, потом процеживала через марлю, сложенную в несколько слоев. И мы пили эту сладкую воду. Запасы «сладкой земли» мама хранила в мешках. Берегла эту землю как сахар. Она крепко мешок завяжет, чтобы мы с сестрами не таскали, а мне уже было почти восемь лет. Я понимала все. Мама уйдет на работу, а я бегу к мешку. Достану оттуда, положу к себе, спрячу. А младшая сестра Валя увидит и заплачет: «Маруська, кушать, кушать!» Я тогда отвечаю: «Подожди, сейчас разведу сладкой земли». Мама замечала пропажу и за это меня наказывала. Она воспитала из нас людей. Мы не обманем, не наврем, чужого не возьмем.

И началась блокада Ленинграда. Все сестры заболели цингой (как следствие — у меня сейчас нет десен и больной желудок). Ели мы, страшно сказать, сапожный клей и дуранду. Дуранда считалась лакомством вместо шоколада. Дуранду не знаю, как описать. Похожа на мох. Тертая и рассыпается. 

А еще в блокаду мама, бывало, даст по одной макаронине каждой сестре (такие длинные с пустой серединой, серого цвета). Это на целый день. Мы должны грызть сухую. Не варили их. Нужно растянуть на весь день, постараться не сразу ее есть. А если сгрызла, то значит, ты свою норму съела. Страшно вспомнить…

Люди эвакуировались, но мама нас не отдавала. Сказала, что будем помирать здесь. Когда фашисты подошли к Синявино, нас с сестрами хотели эвакуировать. Мы поехали с железнодорожного вокзала (вроде бы с Балтийского). Доехали до «Девяткино». Это было ночью. Началась бомбежка. Нас из поезда высадили на снег. Недалеко располагалась воинская часть. Нас военные забрали и уложили спать. А утром опять привезли в город. Диктор объявил по радио в Ленинграде, что дети, которые были отправлены поездом № …, вернулись в город. Поэтому мамы пришли встречать. Но наша мама не пришла. Вдруг женщина подошла к нам: «Ты Маруся Лунина? Ваша мама не может прийти. Я вас заберу. А потом мы вашу маму найдем». Я очень плакала, кричала: «Мама! Мама!». Женщина привела к себе домой на Маклина. У нее тоже дочь Галя была в этом же поезде. Женщину звали тетя Дуся. Она работала с мамой в одном цехе. Утром мама пришла за нами. Потом много лет мы общались с ними как с родными, до самой ее смерти.

Много страха было в войну. Один раз мы с мамой шли по Измайловскому проспекту. На углу с 7-й Красноармейской (где потом располагался магазин «Стрела») в дом попала бомба. А мы были на противоположной стороне. Нас взрывной волной отбросило. Когда мы пришли в себя, поднялись с земли, то посмотрели на дом. Увидели разрушенную стену. Стоит печка круглая в квартире, а за ней прижалась женщина. А перед печкой наружной стены дома нет, все обвалилось. Приехала сразу бригада МПВО. Они стали людей вытаскивать, кто уцелел.

Война продолжалась. Мы, дети, становились старше по возрасту. Среднюю сестренку Тамару, когда она заболела (год не помню), мама отправила в деревню в Тамбовскую область, а сестры Маша и Валя здесь оставались всю блокаду. Но моя младшая сестренка Валя такая слабая была, у нее голова не держалась, как у новорожденного. 

Однажды (год не помню, после отъезда Тамары) мама повезла нас в больницу Пастера на проспекте Огородникова (теперь называется Рижский проспект). Вот когда мама привезла, ее врачи спросили: «Откуда вы таких детей взяли? От них остались кожа и кости». Мама ответила: «Из Ленинграда. Мы ваши соседи, живем на 4-й Красноармейской». Нас положили в отделение на санаторное питание. Там кормили нашу районную милицию. Нам давали хлеб. Хлеб всем полагался. В больнице — ешьте, сколько хотите, но чтоб на вынос не брали. Я тогда стала уже постарше, все понимала. Украду кусочек от своего хлеба и в штанишки (трико назывались — длинные такие) закатаю под резинку на талии, спрячу. 

Мама каждый день к нам ходила, каждый день. Вот я только увижу, что отвернулись санитарки, протягиваю кусочек хлеба из штанишек маме: «Мама, вот я тебе хлебца принесла». Мама говорит: «Да ешьте сами». А сестренка Валя меньше меня была. Она схватит из моей руки и быстро съест. Я говорю: «Валь, что ты сделала?» Она в ответ: «А мне мама разрешила». И добавила слова, которые запомнились мне на всю жизнь: «Мама, когда кончится война, я ни одной крошечки не оставлю». Послюнявила пальчик и с другой ладошки все крошечки подобрала.

Блокада продолжалась. Год не помню. Мы с мамой шли по 4-й Красноармейской, 19. Возле 3-го отделения милиции (теперь тут стоматология) к маме подошел незнакомый мужчина. Маму поцеловал и дал ей полбуханки хлеба со словами: «Мать, накорми детей». И сразу ушел в подворотню.

Война продолжалась

Был такой случай во время войны (в промежутке примерно до ноября 1941 года). Наш сосед дядя Ваня, который жил в первой комнате, работал на Бадаевских складах. Он там продукты возил, все время приезжал на лошади с телегой к дому. Однажды приехал на лошади на обед. Началась бомбежка. Он зашел в дом, а его лошадь оставалась на улице. В нее попала бомба. Ее разнесло по кускам во все стороны.  Но когда он вышел после окончания бомбежки, то на земле уже лежали одни кишки. Все куски мяса и кости растащили люди. Дядя Ваня был одноногим — у него до колена не было ноги, но он работал. (Спустя много лет эту пересказанную кем-то историю я читала в газете: автор не знал название улицы, где случилось происшествие, а я знала это из собственного детства — мне было семь лет.) 

Бомбежки постоянные были. Как вечером приходили домой, свет зажигали не всегда. На стекла наклеены были полоски бумаги. Какие-то тряпки и занавески висели на окнах, чтобы с улицы свет не видно было. А где светится огонек в окнах, то дворник свистит в свисток. Значит, где-то подсвечивает вечером. Этого нельзя, иначе фашисты заметят с самолета. Мы детьми были, нам любопытно было. Мы видели, как наши русские летают и как фашисты летают. Мы выходили на улицу, но дворники нас прогоняли. 

Мама моя дежурила на крышах по ночам. Она сбрасывала фугасные бомбы. Когда был обстрел, то жильцы дома спускались к нам в квартиру в полуподвал. Сидели всю ночь, потому что стреляли.

Мама

Потом маму перевели работать на улицу Степана Разина, где церковь высокая. В этой церкви был завод, на котором красили шинели для фронта. Мама работала там, и я каждый день туда ходила. Этот путь свой по родным улицам (теперь называется Адмиралтейский район) до сих пор помню. Сколько лет я живу — никогда не забуду! Шла я так: выхожу из дома на улице Егорова, иду на ту сторону, по 4-й Красноармейской, пересекаю Измайловский проспект, а дорога продолжается по одной прямой линии, но после проспекта называется улица 9-я Красноармейская. Я иду по ней, пересекаю Якобштадтский переулок. Почти дохожу до пересечения 9-й с Лермонтовским проспектом (сейчас между 9-й и 8-й Красноармейскими, по Лермонтовскому проспекту, 44а, находится Санкт-Петербургский университет технологий управления и экономики). Я останавливалась, потому что там было страшное! На улице было кладбище, куда свозили мертвых людей. Машины со всех сторон подъезжали с покойниками, одни работники их выгружали и штабелями складывали на землю. И тут же подъезжала другая машина — бригада МПВО, которая загружала из штабелей в свою машину. Но кучи покойников меньше не становились. Каждый день я это видела. И когда я остановлюсь, смотрю на трупы, то мне эти работницы МПВО говорят: «Иди, девочка, мимо. Что ты тут стоишь?»  Я иду дальше. Мне предстояло идти по проспекту Огородникова (сегодня Рижский проспект) в сторону Старопетергофского проспекта, потом в сторону улицы Степана Разина. Приду и маме рассказываю, что увидела. Она мне: «Не останавливайся. Идешь и иди». 

Потом маму с этого производства забрали на оборону Ленинграда. Во время войны мама долго работала на оборонных работах, за что получила много наград. Но мы перестали ее видеть. Она почти дома не была. У нас была коммунальная квартира. Соседи оставались в ней, поэтому мы были не в пустой квартире. Тогда люди, конечно, были добрее, помогали друг другу. Когда я уходила из дома, младшая сестра Валя оставалась в комнате. Я возвращалась, и она была «на моих плечах». 

Школа

До войны у детей воспитание было не такое, как сейчас. Дети были самостоятельные. 

До школы я ходила в детский сад. Но очень долго. В школу положено было идти с восьми лет. Но у меня день рождения в ноябре. На 1 сентября 1941 года мне было 7 лет и 10 месяцев — еще рано в школу поступать. Шла война. Мама работала всегда. А меня с сестрой отводила в детский садик. Она уговорила воспитательницу оставить меня в группе с сестрой еще на год (там было питание). Ведь иначе ей никак не успеть развести нас по разным адресам и в школу, и в садик.

Поэтому учиться я пошла в 1-й класс в 1942 (или 1943) году во время войны, в школу № 272.  Мне было 8 лет и 10 месяцев (или 9 лет и 10 месяцев). Мы выходили с мамой из дома направо и шли по улице Егорова, пересекали улицу 3-я Красноармейская, потом 2-я Красноармейская, потом переходили широкую улицу 1-я Красноармейская. Школа располагалась на улице 1-я Красноармейская, 3–5. 

Когда я в школу поступила в первый класс, мама меня приводила рано утром, чтобы успеть на свою работу. Поставит меня на ступеньку на улице возле здания. А школа была на втором этаже. Техничка заметила меня и стала говорить директору, что этот ребенок сидит на ступеньках с шести часов утра, а школа открывается в 8:30. Тогда директор Елизавета Петровна (фамилии не помню, но она есть на моей школьной фотографии) ей говорит: «Ведите ее ко мне в кабинет и положите на мой диван. Пусть она спит до начала уроков». Она меня стала пускать. 

Я в первом классе очень любила рисовать, была редактором стенгазеты. 

Зимой я приду со школы, возьму коньки дяди Степы (железные полозья), к своим валенкам привяжу их и иду на улицу, а Валя за мной бежит. А дворники свистят и нам кричат: «Уходите, уходите! Воздушная тревога!» А мы смотрим наверх, а немецкие самолеты с крестами так низко летят. Даже головы пилотов видно было. 

Во время войны с водой было плохо. Но зимой полегче. Мама из снега делала воду. У нас печка-буржуйка стояла посередине комнаты. Мы растапливали этот снег в кастрюльке и пили «чай». Ну, настоящего-то чая не было. Мама заваривала в воде то морковку сушеную, то шелуху от лука. Жили мы очень бедно.

Прятались под стол в нашей комнате. У нас был большой стол дубовый, толстые ножки. Вот мы с сестрами, собственно, выросли под столом. Мама туда постелила ручной матрасик, который сшила, и мы там сидели. Она давала нам свечку. Как стали старше, мама нас вязать научила и шить. Мы сидели под столом и что-то вязали. Я за это благодарна ей. Она готовила нас к жизни. 

Когда я училась в школе (это был либо конец первого класса, либо второй класс; май 1943 года или осень 1943 года), мама один раз меня наказала за то, что я прогуляла уроки. Так сильно наказала — забила за печку ремнем. У дяди Степы ремень был кожаный широкий, а бляшка с якорем. И вот этой бляшкой мама меня ударяла. Попа вся синяя к утру стала. Я пришла в школу и детям показываю. Учительница вошла в класс. Ее звали Надежда Даниловна (фамилию не помню), жила на 5-й Красноармейской, параллельно нашей улице, и часто к нам домой заходила. Так вот, всегда, когда учитель входит в класс, дети встают. Учительница наша говорит: «Садитесь». Все сели, а я стою. Учительница ко мне обратилась: «Маруся Лунина, а ты почему стоишь?» А дети кричат: «Ее мама наказала. У нее попа вся побита». Надежда Даниловна тогда мне: «Ну-ка, Маша, пойдем в сторонку, посмотрим». Подняла платье, отогнула аккуратно колготки и вскрикнула: «Ой, я сегодня приду к вашей маме». Пришла вечером и маме сказала: «Нельзя так наказывать». А мама отвечает: «А как тогда? Я работаю. Они одни воспитываются». Мама уходит рано, сестры ее не видят — еще спят. И приходит — уже спят. 

Мои начальные классы пришлись на войну. Иногда приду в школу, только сядем за парты — тревога началась. Учительница говорит: «Встали парами. И тихонько спускаться в бомбоубежище. Рядом со школой была арка, за ней — баня. В ней — бомбоубежище. Мы сидели там, пока обстрел не кончался. Иногда бывало поднимемся в класс, сядем — и опять тревога. Никому не желаю такой блокады и такой жизни. Школьной формы у нас не было. Ходили кто в чем.

Уроки труда в войну у нас были в больнице. Напротив Троицкого собора располагалась больница. Это госпиталь, куда поступали раненые. Мы приходили туда и салфетки вышивали, табачницы шили, кисеты, письма писали за солдат. Каждому солдату был прикреплен школьник. Мы стихи им читали. И мне раненые говорили: «Машенька пришла». Еще нас учили, как оказывать первую медицинскую помощь. Мы помогали санитаркам: вату подавали, марлю нарезали, что-то принести могли.

Я была октябренком, пионеркой, комсомолкой. 

Я очень любила литературу. Помню до сих пор стихи Пушкина. Много читали все. Были такие книги: «Один в поле не воин», «Краснознаменцы».

Тогда дети загружены были: газеты ходили по квартирам собирать. Школа воспитывала нас в патриотическом духе. Но я не знаю, чтоб кого-то обидели.  Мы соревновались, кто больше макулатуры принесет в школу. Собирали металлолом на улице. Однажды я у мамы сковородку утащила и сдала в лом, потому что у нашего класса мало лома по сравнению с другими было. И дети соревновались между собой, кто больше принесет.  

В классе у нас все дети были разделены по звеньям. Мы соревновались, у какого звена лучше учеба. Если кто-то получал двойку, то их прикрепляли к отличникам. После урока они оставались и занимались. Раз в месяц собирали в большом зале родителей. Учителя рассказывали о воспитательной работе. Ученики давали концерт.

Я ходила заниматься в Дом пионеров и школьников на улице Егорова, 26 (сегодня ДДТ «Измайловский»). Любила танцевать. Три года была в ансамбле танцев.

В средних классах мама сшила мне платье из какой-то военной формы. Только перед окончанием школы появилась у меня школьная форма. Закончила я семь классов примерно в 1949–1950 году. В табеле есть тройки. Учебу не очень любила, зато общественницей была. После победы сестра средняя Тамара вернулась в Ленинград. И средняя, и младшая сестры учились в школе № 272. Тамара Лунина и Валентина Лунина закончили ее, только позже меня. Мама работала, нас воспитывала и наказывала, как умела, но мы все вышли людьми.

С 1965 года школу перевели на улицу 8-я Красноармейская, 3а. Переименовали в гимназию. Там есть музей ГБОУ гимназии № 272 «И дольше века длится день…», в который я передала свои фотографии, детские блокадные и времен юности, но сама ни разу там не была. 

В войну и после победы мама работала в три смены. Как сейчас помню, называлась фабрика «Ленсукно». Мама говорила мне: «Маруся, разбуди меня в одиннадцать часов вечера, а сами ложитесь спать». Я ей отвечала: «Да, да, мама, да. Ты иди». Она уходит, а мы всю ночь вяжем под столом или что-то другое делаем. Ну, мама наказывала нас очень жестоко. Особенно мне доставалось, потому что я была старшая. Мама, самое главное, в нас воспитала честность и порядочность.

Про наш дом

Во время блокады, говорили, были случаи людоедства. Вспомнить страшно.  Мама наша, уходя на работу, говорила нам: «В окно не смотрите.  Вас вытащат на улицу и съедят. Не высовывайтесь в окно, ведь наши оконные рамы почти на земле стоят» (так низко с улицы). В то время уже людоеды ходили. 

Окна нашей квартиры выходили на проулочек, не на улицу Егорова. Напротив окон во дворе прачечная была. Вот там все жильцы дома записывались на очередь, стирали. Горячей воды не было в доме. Ушаты деревянные (такие тазики) лежали, в них стирали. Высокие подставки стояли для ушатов, в которые опускали стиральную доску (деревянная рама по краям металлического волнистого полотна). В помещении было два котла: с холодной водой и горячей, которую подогревали — топили дровами. Так мы стирали.

А потом еще белье вешали на веревки на улице и караулили, чтоб никто не стащил. Мы считали, сколько штук белья повесили сушить. Пока все не высохнет, домой не идешь.

Дрова были. Покупала мама дрова за свои деньги. Приезжала к дому полная машина бревен, и с нее продавали. Сколько стоили, я не знаю — ребенком была. Но я пилила дрова. Приходилось мне своими уже семилетними ручонками пилить еще до войны. Мы, дети, пилили, потому что денег не было платить кому-то за распил. А уже колоть на поленья мама нанимала за деньги кого-то. Складывали дети сами. Хранили дрова на дворе и в квартире. У каждой семьи был свой закуток, у каждой комнаты — свои дрова. Но чтоб кто-то у кого-то взял хоть одно полено — такого не было. Если, например, нет у кого-то, то соседка маме скажет: «Дай мне две дровишки, я потом куплю и тебе верну». 

На кухне газа не было. Была плита, которую надо было топить дровами, чтобы приготовить еду (до войны) или нагреть воду. Печки в комнатах топили дровами. Буржуйки топили дровами. 

Наши окна выходили во двор. У дома был флигель двухэтажный. На той стороне были конюшни. 

У нашего дома стояла воинская часть. Там ставили зенитки. И на многих Красноармейских улицах стояли военные. У нашего дома на 4-й Красноармейской всегда собирались добровольцы-ополченцы. Жильцы дома выходили все, провожали этих незнакомых ребят. Собирались там и их родственники. Сколько слез было!  Матери, жены прощались с ребятами и говорили нам: «Они сейчас идут сразу на фронт». Они не переодевались. Кто с сумкой, кто с мешком. Столько было слез, я это все видела.

В нашем доме № 7 по Красноармейской улице был кабинет управдома. Вот если тебе что-то надо, то иди туда записываться. Управдом очень хороший у нас был. Бывало, если он идет по улице, то можно было к нему с любым вопросом подойти или пожаловаться. Не стеснялись говорить ему. Он выслушает, все узнает и придет вечером. Мало ли, дети там разодрались или окно разбили. А вечером уже участковый милиционер приходит. Милиция работала в войну. 

Депутат принимал людей в войну. Объявление вывешивали на каждую парадную: «Сегодня принимает депутат — с такого-то часа до такого-то». Приходит мама туда и записывается на прием к нему. Потом получает ответ от депутата.

Дворники работали — это были женщины. Ведь мужчины воевали на фронте, были на передовой. Дворники ходили в белых передниках, с большой пряжкой поверх.  Дворник сидела на пенечке у ворот в наш двор. Пенечек — это толстая часть дерева, которую отпилили, но не раскололи на дрова. Всю ночь она открывала, если свой идет, и закрывала за ним ворота. Чтобы чужие уже не входили. Она уже знала, кто во сколько с работы идет домой. Дворники жили в квартире рядом с нашей.

Электричества в войну не было у нас в доме. На углу 3-й Красноармейской и улицы Егорова был магазин «Керосинная». Несколько ступенек вниз. Там продавали керосин, свечи, фитиль для лампы. Но у нас настольной лампы не было. Мама покупала большие свечки. Однажды мы не смогли зажечь свечу. Мы просидели в темноте. Потом она купила настольную лампу. Мы готовили на керосинках. Если дрова закончились, то на плите не приготовить. Надо брать примус или керосиновую лампу. А я примуса боялась. Мама просила соседку: «Тося, помоги, когда я буду на работе, Марусе примус зажечь, чтобы разогреть обед».

У нас в квартире соседи не ссорились. Я не помню, чтобы были скандалы.

Победа

У нас в квартире висела на стене черная тарелка — такое радио. Мы каждый день слушали голос диктора Левитана. Он всегда так говорил, до слез. И все соседи плакали. Если хорошая музыка играет, то потом он будет что-то произносить: «Говорит Москва! От Информбюро. Сегодня после продолжительных и трудных боев наши войска оставили…» Четыре года я его слушала. Я помню, как Левитан объявил, что Паулюс сдался…

Однажды вдруг я услышала из тарелки: «Дорогие ленинградцы! Сегодня у нас праздник. Наш Ленинград будет жить своей жизнью»… И музыка заиграла… 

Все побежали на Московский проспект. Это было 9 мая 1945 года. Там шли солдаты в гимнастерках, через плечо скатки (шинели, закатанные в рулон). Люди обнимались. Радовались. Мы с мамой стояли и смотрели на солдат. Один солдат снял каску. И неожиданно мама его узнала: «Афанасий!» Это оказался мамин двоюродный брат. Они обнимались, целовались. Он и спрашивает: «А Линка, моя жена где?». Мама ответила, что она живет у Кировского завода. А он произнес: «А я требование посылал. Мне сказали, что она умерла». Помню, как люди стояли на улице, и плакали, и кричали: «Победа!» Этот день был незабываемым. Вспоминали тех, кто не дожил. Море слез, но и море радости от победы.

На углу 4-й Красноармейской и улицы Егорова в подвале пиво продавали. Я с сестрами вышла утром 10 мая на улицу, чтобы идти в школу, а там танк стоит. На нем надпись белой краской: «Наш подарок за победу. Кировский завод». Обратно из школы к дому подхожу, а танка нет.

В школу потом приходили фронтовики. Нам учителя устраивали встречи. Кто-то из них был с обожженным лицом, слепой. Он рассказывал про войну.

По праздникам делали самогонку соседи. В бидоне из-под молока хранили. И кружками алюминиевыми оттуда брали. Но чтобы дрались или ругались — такого не было. Дружные были соседи, друг другу помогали.

После победы жильцы начали постепенно в порядок приводить квартиру. Мама всегда работала. Уборку делали все сестры с малолетства. Помню, примерно в 1949 году, когда я уже взрослая была, лет шестнадцать, мама говорила: «Сегодня гулять не пойдете. Сегодня генеральная уборка в квартире. Наша комната дежурит». Раньше же все жильцы комнат по очереди делали уборку. В квартире пол был из деревянных досок. Надо было тереть голяком (такой веник из голых прутьев). Мы своими ножками детскими мыли этот пол, а мама придет, дверь входную откроет и спрашивает: «Пол мыли или нет?» Пройдет по квартире, все проверит и говорит: «Перемыть». Ей соседи говорят: «Полюшка, да вы что? Они же вымыли как смогли». Но мама грозно повторяла и показывала указательным пальцем: «Перемыть!» И мы моём. Вот так было поставлено у нас в семье. 

Все дети белье стирали, дрова пилили, складывали их. Все делали дети. Никто не кричал, что ему тяжело или больно или он не будет делать.     

Что было на Красноармейских улицах

Помню, что располагалось в зданиях (в моем детстве и юности) поблизости к нашему дому, не переходя Московский проспект.

На углу 4-й Красноармейской и Московского проспекта была пивная. В выходные дни собирались пьяницы, но там всегда играла гармонь. А я очень люблю музыку. И вот я, еще школьница, добегу до пивной и за дверь встану. И стою, слушаю гармонь. Мама ходит по квартире, смотрит, что Маруськи нет. А соседи ей говорят: «Она, наверное, в пивной за дверью стоит». Мама приходила и меня за ухо вытаскивала оттуда.

На углу 5-й Красноармейской и Московского была булочная (примерно там, где сейчас Санкт-Петербургский государственный институт культуры). Когда Сталин отменил карточки на продукты (уже после победы), мама дала мне пятнадцать копеек. Я пошла туда с сестрами. Народу было полно — не пробиться внутрь. Потому что можно купить без карточек. Все было мягкое, теплое, вкусное. Там продавали булочки, назывались «Жаворонок»: круглая, а сверху лежит одна изюминка. Хлебобулочные изделия выпекались на хлебозаводе № 3 «Красный пекарь», который располагался между 10-й и 11-й Красноармейскими улицами. Точнее, дом № 11 (и № 18–20). Это бывшая дореволюционная пекарня. Во время войны частично работал хлебозавод, здесь придумали рецепт «блокадного хлеба». Я купила одну булочку. Пока шла домой, по дороге ее всю съела. А мама увидела меня и спрашивает: «Где же булочка?» Я заплакала. 

На углу 3-й Красноармейской и Московского продуктовый магазин был: туда вели ступеньки вниз. Мясо продавали.

На углу 2-й Красноармейской какая-то фабрика работала. Все время народу много ходило рядом.

По 1-й Красноармейской ходили трамваи. 

А если перейти Московский проспект, на углу с Клинским проспектом была большая аптека. Рядом — парикмахерская. Позже, когда я училась уже в старших классах, пришла туда свои косы обрезать. Но парикмахерша меня отказалась стричь. Сказала: «Пусть твоя мама придет и даст разрешение». Я пришла домой и стала плакать. Говорю маме: «Все девочки уже с короткими волосами, а я еще с косами хожу». Но мама никак не разрешала мне их отрезать, пока я не закончила училище в 1953 году. Мне уже было девятнадцать с половиной лет.

На Московском проспекте, 32, был кинотеатр «Знамя». Когда я прогуляла школу (примерно 1943 год), это я в кино сбежала во время войны. Фильм назывался «Она защищает Родину». Он вышел на экраны в конце мая 1943 года.

Мы убежали вчетвером в кино. И в школу не явились.

Снял режиссер Фридрих Эрмлер. Сюжет про женщину, у которой муж погиб в первый день войны, сына убили фашисты, а она ушла в лес и организовала партизанский отряд. 

Запомнился особенно кадр, когда мальчик принес хлеба маме, запертой в сарае, говорил ей, но она уже не слышала. Сарай охватило огнем. 

Когда мы вышли из кино, все плакали. Этот эпизод особо мне запомнился. А весь фильм мне запомнился навсегда еще и потому, что из-за него я битая мамой была.

Я сама военные действия не видела, только пережила блокаду, все девятьсот дней. А в этом кино увидела настоящую войну.

Детский сеанс начинался в девять утра. Билет стоил пятнадцать копеек. Мама давала деньги на завтраки. Но я не всегда ела, а копила. После кино я пришла домой. Но мама с работы неожиданно рано вернулась и увидела меня дома. Спрашивает: «Почему ты дома?» А я отвечаю: «Нас распустили». Мама тогда мне: «Хорошо. Я завтра схожу к учительнице Надежде Даниловне и спрошу почему».

На следующий день учительница сказала маме, что Маша Лунина в школе вообще не была накануне. 

И вот тогда меня мама отлупила ремнем и за прогул школы, и за вранье.

Иногда я на сэкономленные деньги покупала значки. Модно было среди детей навешать на себя несколько штук, как ордена. И так мы ходили. Дети все же.