Чернышов Михаил Викторович

Я родился 21 марта 1976 года в Ленинграде и прожил всю жизнь (за вычетом десяти школьных лет в Ростове-на-Дону) в дедушкиной квартире на Троицком проспекте, 4, напротив Троицкого собора. Дедушка, детство которого прошло на Перекупном переулке (рядом с лаврой) учил меня, что самый красивый собор в нашем городе — Исаакиевский, на втором месте — Александро-Невская лавра, на третьем — Троицкий собор. Впрочем, из окна моей квартиры (на четвертом этаже) виден не только красавец собор Святой Живоначальной Троицы лейб-гвардии Измайловского полка, но и золотой купол Исаакия, и колокольня Никольского собора, и шпиль Адмиралтейства, и телебашня на Аптекарском острове, а с недавнего времени — и башня «Газпром-Сити».

Мой дедушка Михаил Васильевич Берёзкин, заслуженный человек (генерал-майор разведки, прошедший всю войну от Львова до Сталинграда и обратно до Вены и Праги), знал и любил наш город. Еще его родители перед Первой мировой войной перебрались сюда из Сонковского уезда Тверской губернии — торговать на Никольском рынке, работать там же в мастерской. Закончив службу в Ленинграде (на посту начальника разведки округа), Михаил Васильевич не раз использовал свое знание города: водил по городу иностранные делегации (как правило, во главе с министрами обороны соответствующих стран), рассказывал им то, чего не знали или не могли рассказать официальные экскурсоводы. Искусственный снобизм был ему чужд — он не стеснялся называть наш город Питером («Питер, что народу бока повытер», — как тогда говорили) и с нетерпением ждал, когда достроят газпромовскую башню (не дождался — скончался в 2017 году, немного не дожив до 98-летия). В три года я уже знал от него, что «Зенит» — чемпион, а московский «Спартак» — бяка, в четыре — умел прочитать надпись на стене Измайловского сада: «Зенит — чемпион, а Вика — дура!» с ответной припиской «сами дураки».

Интересно, что такая надпись на стене Измайловского сада появилась еще до первого, «садыринского» чемпионства «Зенита» 1984 года. Болельщики команды, видимо, что-то предчувствовали — или поверили в свою команду после «морозовской» бронзы 1980-го, или же выразили свои многолетние мечтания, которые наконец-то стали явью в 1984 году. «Зенит», считавшийся, в общем-то, средней командой всесоюзного чемпионата, во многом разделял судьбу нашего «великого города с областной судьбой»; он стал ведущей командой России только тогда, когда Санкт-Петербург фактически снова вернул себе статус одной из российских столиц.

Дедушка болел за ленинградские/петербургские команды по всем видам спорта вне зависимости от того, называется ли команда «Зенитом», СКА, «Динамо», «Ижорцем», «Спартаком», «Автомобилистом» или, например, «Электросилой» или «Красной зарей». Больше всего в спорте он любил футбол, и эта вполне искренняя любовь часто помогала ему в профессиональной деятельности — в послевоенной Австрии, Венгрии, Восточной и Западной Германии. Ведь вокруг спортивных (как и артистических) кругов всегда вьются высокопоставленные чиновники, политики, часто — военные деятели, знакомство с которыми всегда полезно.

Первым спортивным соревнованием, куда дедушка повел меня еще в дошкольном возрасте (совершенно случайно, во время прогулки по Московскому парку Победы), оказался волейбольный матч между ленинградским «Автомобилистом» и нидерландской командой в одном из еврокубков. Игра закончилась полным разгромом голландцев: за «Автомобилиста» играли такие мастера, как Зайцев, Смугилев, Грибов, Сидельников, Загорский, Дилленбург, а руководил командой знаменитый Платонов! Я, по своему дошкольному возрасту, не мог оценить класса игры, но пушечные подачи Смугилева навсегда в моей памяти (кстати, «Автомобилист» выиграл еврокубок как раз в том сезоне).

∗∗∗

Наш дом (Троицкий проспект, 4) состоит из трех частей: жилого пятиэтажного шестидесятиквартирного здания, построенного в конце 1960-х, и двух строений, в немного измененном виде существующих еще с павловского времени (год строительства — 1798). Он занимает целый квартал между одним проспектом, одной улицей и двумя переулками. С севера перед ним — Троицкий проспект (в годы моего детства — проспект Москвиной). Свой вид из окна на здания Троицкого проспекта я называю «жизненным путем профессора» (психбольница — морг — собор для отпевания; не хватает только кладбища к востоку от собора). С юга — узкая 13-я Красноармейская улица (в прошлом — Заротная), нарушающая порядок нумерации Красноармейских (бывших рот Измайловского полка, которых насчитывалось всего двенадцать). С востока — Якобштадтский переулок (Якобштадт — это Екабпилс в современной Латвии), а название одного из самых коротких переулков города, огибающего мой дом с запада, заслуживает отдельного разговора. Заглядывая в этот переулок в детстве, я видел маленькую голубую табличку с белым текстом на ней: «Дублинский переулок» и очень удивлялся, какое отношение столица Ирландии имеет к нашему кварталу. Сейчас, когда вокруг — Рижский и Старо-Петергофский проспекты, Курляндская и Лифляндская улицы, Ревельский и Дерптский переулки, это бросается в глаза еще сильней. Правда, недавно историческая справедливость — прежнее, правильное, дореволюционное название — была восстановлена, и на соседнем доме снова красуется табличка «Дубленский переулок» — от села Дубленского (Дубулты, часть большой Юрмалы в современной Латвии).

Дедушка часто водил меня по улицам нашей Измайловской слободы. С ранних детских лет запомнилась пожарная часть на 9-й Красноармейской улице (существующая с дореволюционных времен и поныне, рядом с католическим монастырем св. Антония) — там всегда приятно пахло краской и бензином. Троицкий собор тогда был закрыт (как с недовольством говорил мой дедушка, там находился склад бочкотары или продуктовый склад, наносивший большой ущерб красивому зданию и его убранству). На его довольно небрежно покрашенных голубых куполах не было золотых шестиконечных звезд, а бюст архитектора Стасова стоял там, где сегодня располагается Колонна Славы — посередине собора со стороны Измайловского проспекта. Этот проспект я, конечно, помню только как Измайловский (историческое имя возвращено в 1944 году, вместе с Дворцовой, Невским и Садовой), а вот проспект Майорова (Вознесенский) зачастую всплывает в памяти именно под советским названием. На рынке за собором, помнится, дедушка покупал молоко из бочек-молоковозов — кажется, рынок еще функционировал как продуктовый.

За массивными колоннами Троицкого собора было так удобно прятаться от дедушки, когда не хотелось возвращаться с прогулки… Но чаще всего дедушка вел меня из дома мимо католического храма (тогда НИИ землеройного машиностроения — «в сотый раз лопату изобретают», как говорил дедушка) в Польский или Измайловский сад.

∗∗∗

По безусловно авторитетному для меня дедушкиному мнению, главная разница между Польским и Измайловским садами заключалась в том, что в Польский сад пускали граждан с собаками, а в Измайловский — нет. Дедушка не очень понимал удовольствие от содержания собак в городских условиях; кроме того, тогда, видимо каким-то неофициальным образом, распространялась информация, что нехватка мяса в свободной продаже как-то связана с большим количеством собак, которых кормят мясом собаководы-любители. Аналогично, нехватка зерна (необходимость закупать его за рубежом) объяснялась тем, что селяне кормят хлебом (действительно очень дешевым в советское время) домашнюю скотину и птицу. Не знаю уж, чем объяснялась нехватка сливочного масла, но в мои школьные годы дедушка закупал и высылал в Ростов-на-Дону, моим родителям и мне, финское сливочное масло, которое продавалось в «Стреле» на Измайловском проспекте. В Ростове-на-Дону (между прочим, центре большого сельскохозяйственного региона) масло даже в брежневское (доперестроечное) время продавалось по карточкам, причем, как говорят, было очень посредственного качества.

В Польский сад тогда входили со стороны Державинского переулка, который запомнился большим количеством голубей в заброшенном краснокирпичном здании (кажется, это бывшие бани купца Тарасова). Когда мне было шесть лет, окна этого здания заложили кирпичом, и «птичий базар», к сожалению, закончился. А дедушка (его родители пережили блокаду) рассказал мне, что зимой 1941–42 годов в Ленинграде исчезли (были съедены) все голуби, кошки и собаки…

Польский сад был любимым местом моего детства. Тогда он не производил такого парадного впечатления, как сейчас — неухоженные деревья, не очень хорошо обустроенные газоны, но главное — на центральной аллее стояли деревянные горки, с которых зимой можно было скатываться на саночках! Была и натуральная горка — холм в юго-западном углу садика (ближе к «новому корпусу» Военмеха); скатываться с него в трех- или четырехлетнем возрасте казалось экстримом. Рядом на газоне стояли три березы — по словам дедушки, они символизировали наше семейство (дедушку, бабушку и меня). Чуть дальше располагалось мое государство (Артиллерийская республика Павлинион), дружественная ей Качелия, враждебная Эмдээссия и нейтральное государство Смаями. 

Государство Павлинион возникло в моем воображении по аналогии со «Швамбранией» Льва Кассиля (читать я умел, сколько себя помню). Качелия — от наличия качелей в Польском и Измайловском садиках, Смаями — под влиянием дорогой и редкой колбасы «салями» и походов в магазин минеральных вод на углу Сенной площади (тогда — площади Мира) и Садовой улицы. Там были воды «Свалява», «Лугела», различные версии «Ессентуков» и «Боржоми»; мне нравился вкус вод «Лужанская» и «Поляна Квасова». А вот «Пепси-Кола», появившаяся в нашей стране в производстве и продаже к московской Олимпиаде, была праздничной экзотикой — дедушка и бабушка справедливо считали сладкую газировку вредной для повседневного употребления. Откуда взялось название «Эмдээссия» для обозначения вражеского государства — ума не приложу. Наверное, из-за какой-то аббревиатуры, произносившейся в семье с негодованием (МПС? МТС? МЧС тогда не было, а НДС при мне обсуждался едва ли). Так или иначе, все мои проблемы со школьными учителями позже отражались в истории Павлиниона как войны с Эмдээссией, из которых я вышел победителем (окончил школу с золотой медалью). Когда-нибудь я сделаю записки по павлинионской истории, но сейчас я отклоняюсь от темы.

В северо-восточном углу Польского сада (там, где сейчас кафе, имитирующее державинскую оранжерею) располагалась футбольная площадка, огороженная проволочной сеткой. Футбол (именно игра, а не «боление» у телевизора) тогда был популярнее, чем сейчас, и площадка почти не пустовала. «Поболеть» за одну из команд, состязавшихся там ради своего удовольствия, было довольно интересно — мужчины играли азартно, с бóльшим желанием, чем многие профессиональные команды («команды мастеров», в терминологии тогдашнего времени). В начале 1990-х людям стало не до футбола; на площадке попытались разбить теннисный корт (существовал даже теннисный клуб «Польский Сад»), а потом его и вовсе снесли.

Название «Польский сад» по отношению к усадьбе Державина утвердилось с начала XIX века, когда наследники Гаврилы Романовича продали его особняк иезуитскому ордену. Братья-иезуиты надстроили особняк дополнительным этажом, построили католический храм Успения (в советское время — уже упомянутый НИИ землеройного машиностроения), и потянулись в садик петербургские католики. А кто был католиком в тогдашнем Петербурге, за вычетом штучных специалистов или аристократов из Италии, Испании, Баварии, Франции? Конечно, бывшие подданные разделенной Речи Посполитой — «поляки» в глазах большинства населения (на самом деле — поляки и литовцы). Так садик и стал прозываться Польским; сейчас это название понемногу забывается.

В красавце-доме Державина (бюст поэта установили только в первой половине 1990-х) тогда, кажется, жили люди. В Польский садик выходили окна моих дошкольных друзей Натана и Маринки (позже их семья «репатриировалась» в Израиль). Другим моим приятелем, жившим на Фонтанке, был Сережа Харин (государство Качелия принадлежало именно ему). Он стеснялся своей якобы неблагозвучной фамилии, а бабушка с дедушкой объясняли мне, что фамилия происходит от рыбы хариуса.

∗∗∗

Окна квартиры еще одной моей дошкольной подруги выходили в Измайловский сад с юга (ныне дом разрушен) и узнавались по многочисленным банкам с квашеной капустой на подоконнике (домашнее квашение капусты — популярное в те годы занятие, встречающееся и сейчас). Измайловский сад был чуть более ухожен, чем Польский, но тоже вызывал претензии со стороны дедушки — по его словам, в штате небольшого сада состояло восемнадцать–двадцать человек, в то время как поддерживать порядок можно было парой дворников и одним рабочим. «Петербургского ангела» тогда не было и в проекте, но глухая кирпичная стена с левой стороны от входа с Фонтанки оживлялась деревянной избушкой, которая давно уничтожена. Дедушка говорил мне, что это бывшая изба-читальня, созданная во времена ленинского плана ликвидации неграмотности. Оказывается, такие существовали не только в глухих деревнях и поселках.

Справа от входа в Измайловский сад располагался шахматно-шашечный кружок, а в центре сада были не авангардные арт-объекты со сцены Молодежного театра, а мозаичный фонтанчик, который дедушка называл «Берендеем». «Старая» (малая) сцена Молодежного театра, поросшая хмелем, тогда была скорее новой, а на месте новой (большой) сцены стоял еще более древний деревянный летний театр, существовавший с дореволюционных времен (выступления и концерты в Измайловском саду вообще имеют давнюю и славную историю). Именно туда (на гастроли театра зверей) повел меня дедушка для первого приобщения к театральному искусству, но у меня разболелась голова в многолюдном помещении, и мы довольно скоро ушли с представления, после чего приобщение было надолго отложено. 

С Молодежным театром мы сталкивались, буквально выходя из дома — их рекламные щиты встречали нас на углу проспектов Москвиной и Измайловского (сейчас там подвесные цветочные горшки и по-прежнему рекламные тумбы, но с афишами других мероприятий).

За зданием летнего театра стояла статуя (кажется, Аполлона). Чуть дальше, у самой дальней ограды, росла полудикая клубника, а на месте цветника в юго-западной части сада стояли кассы, перед которыми располагались большие горшки с цветами (недавно я снова видел эти горшки в Измайловском саду, но совсем в другом месте). Поднимаясь на ступеньки касс, я воображал себя капитаном корабля, а горшки (шестнадцать или восемнадцать штук) — своими пушками (мне хотелось сорок, как на «Арабелле» капитана Блада). Этими орудиями я был готов отстреливаться этими орудиями от всех своих врагов (например, от зловредных эмдээсцев).

По другую сторону от особняка Державина располагается «дом Гарновского» (Измайловский проспект, 2), представляющий большой исторический интерес. Достаточно сказать, что он воспет в стихотворении Державина «Ко второму соседу», а строился с намерением продажи под великокняжеский дворец для кого-нибудь из многочисленных детей Павла I (тогда — наследника Павла Петровича), о чем и писал Гаврила Романович (между прочем, провидчески):

Кто весть, что рок готовит нам?
Быть может, что сии чертоги,
Назначенны тобой царям,
Жестоки времена и строги
Во стойлы конски обратят. 

(1791)

Интересующиеся могут изучить давнюю и интересную историю этого дома чуть более подробно, а я в детстве просто восторгался красотой мощного здания и гармоничной шириной Измайловского проспекта.

∗∗∗

На наших с дедушкой прогулках меня сильно раздражали его остановки около очередного продовольственного или хозяйственного магазина с целью узнать, что из дефицитных или просто нужных товаров «выбросили» в свободную продажу. Помню, был такой магазин «на приступочках» или «на ступенечках» в здании бывшей городской гимназии № 10 (это здание — по-прежнему один из корпусов Военмеха, и «на приступочках» располагается небольшое кафе). Несмотря на тотальный дефицит, снабжение Ленинграда было получше, чем в российской провинции, а дедушка, выйдя в запас, не утратил всех связей на службе и иногда «доставал» мне действительно редкие вещи (например, финики или мед в сотах).

Остановки у газетных щитов, наоборот, радовали — с детства люблю читать, хотя тогда мне казались нескучными только последние страницы газет (юмор, спорт, прогноз погоды). Главный для нас газетный щит (обычно со «Сменой» и «Ленинградской правдой») находился на еще одном из военмеховских корпусов — на углу 1-й Красноармейской улицы с Державинским переулком. Удивительно, как долго продержалась эта традиция в нашем городе — щиты с газетами я показывал своим ростовским и московским друзьям еще около 2010 года.

Нашей любимой газетой была «Спортивная неделя Ленинграда» — маленький двухстраничный листок, раз в неделю рассказывавший об успехах ленинградских спортсменов. Сегодня ее достойные преемники — газеты «Спорт уик-энд» и «Спорт день за днем». А в киоске у гостиницы «Советская» (ныне — «Азимут») дедушка, помню, иногда покупал гэдээровские газеты на немецком языке (немецким он владел свободно, до способности на фронте выдать себя за немца, добавляя, что он «из Судет», если славянский акцент все-таки прорвется).

Измайловский проспект был тогда без пешеходных «островков», но с трамваями. Трамваи пересекали Фонтанку уже по Измайловскому мосту, известному всем местным жителям — специализированный Измайловский трамвайный мост, построенный чуть ниже по течению, почти возле Крюкова канала, был уже снесен в 1960-е, и от него остались только выступы на набережной Фонтанки.

По 1-й Красноармейской улице ходили трамваи № 16, 28 и 34 (остался только «шестнадцатый», идущий по чуть иному и сильно укороченному маршруту). 28-й трамвай вез пассажиров к больнице им. Мечникова, и туда мы с дедушкой съездили только один раз из чистого любопытства. Маршрут трамвая № 16 тогда был иным и более дальним — на нем можно было попасть не только на Московский вокзал, но и в район Большеохтинского кладбища, где были похоронены родители моего дедушки (а теперь — и дедушка с бабушкой). Дедушка не забывал навещать своих родителей, лежавших в дальней части кладбища, за проспектом Энергетиков, проложенным, по существу, прямо по могилам.

Любопытно, что каждый трамвайный маршрут нашего города с давних времен имеет уникальную комбинацию цветных фонарей (например, белый с зеленым у № 16). Я читал «фонарную таблицу» еще в справочнике по Ленинграду 1956 года издания. Там же отмечено, что «Измайловский проспект — одна из лучших улиц города», и это действительно так — проспект широкий, удобный для пешеходов, с зелеными насаждениями; наверное, на нем было уместно встречать иностранных монархов, президентов и премьеров, прибывавших из Европы на Варшавский вокзал.

Моим любимцем был трамвай № 34, после долгих петляний по городу (что было само по себе интересно) вывозивший нас к Приморскому парку Победы с его свежим воздухом, белочками и красавцем-стадионом им. С. М. Кирова. Мы поднимались на стадион и обычно проходили полный круг по насыпи, формирующей трибуны. Конечно, обозреваемые окрестности (Лахта, Ольгино и т.д.) тогда выглядели совершенно иначе, чем нынешнее окружение «Газпром-Арены».

Именно на ленинградском трамвае я съездил в дошкольные годы в первый музей в своей жизни. Это был Музей Арктики и Антарктики, расположенный в здании бывшей Никольской единоверческой церкви на улице Марата. Музей мне понравился, хотя вряд ли он покажется эффектным нынешним детям, избалованным виртуальной реальностью смартфона и прочих «интернетов». А улица Марата по-прежнему сохраняет свое советское название, данное в честь французского революционера и, отчасти, ученого (забавно, что совсем недавно я видел ссылки на работы Ж.-П. Марата в диссертации тогда шведской, а ныне американской исследовательницы, посвященной фокусировке взрывных волн).

Недалеко от трамвайной остановки, на «нечетной» стороне 1-й Красноармейской улицы располагались подряд три заведения общепита (чебуречная «Вьюнок», пельменная и кафе-мороженое). На месте бывшей чебуречной (на углу 1-й Красноармейской и Советского переулка) сейчас небольшой магазин джинсовой одежды. Кафе-мороженое продержалось дольше всех, но и оно было закрыто десяток лет назад. Позднее, уже обучаясь в Военмехе, я узнал, что его называли «Сугробом».

В Московский парк Победы с его СКК им. В. И. Ленина (позднее — СКК «Петербургский», ныне снесен) нас везло метро. В раннем детстве скорость поездов метро, летевших по тоннелю со свистом, казалась колоссальной, и лишь первый опыт поездки на наземном метрополитене (в Киеве, в тринадцать лет) лишил меня этой иллюзии.

∗∗∗

Я часто приезжал в Ленинград в школьные годы (как правило, на зимние каникулы) — например, лечился в НИИ отоларингологии (уха, горла, носа) на Бронницкой улице. А зимой 1988–89 года дедушка устроил мне тур по музеям нашего города — каждый день водил меня в какое-то интересное место. Под конец каникул ударили сильные морозы (до -35°С), и поездка обратно внезапно приобрела экстремальные черты. Поезд «Белые ночи» Ленинград–Кисловодск опоздал с отправлением на двенадцать часов. Мы пережидали (попросту — грелись) в здании воинских касс. При этом каждый час нам сообщалось, что отправление задерживается еще немного. Наконец мы, радостные и уставшие, заняли места в поезде и легли спать, почти не раздеваясь. Радость оказалась преждевременной — проснувшись вблизи станции Бологое, мы обнаружили, что в вагоне (нашем и еще одном) нет ни отопления, ни воды, не работает туалет, и до самой Тулы придется стоять в коридорах других вагонов, пока там не освободятся места. В нашем вагоне к тому времени было десять градусов мороза. С прибытием в Ростов мы опоздали на восемнадцать часов, зато сливочное масло, которое мы снова везли из Ленинграда, сохранилось отлично (хотя на Донбассе морозов уже не было: -2°С в Славянске).

Вспоминая эти теперь кажущиеся забавными приключения, я вижу в них признаки приближавшегося развала страны и экономики и задаюсь вопросом: а почему, собственно, такой развал начался в 1988 году, а на 20–30 лет раньше или позже?

Только сейчас я понимаю, что дедушка активно изучал меня во время наших встреч. У него, окончившего в предвоенное время артиллерийское училище на улице Воинова (Шпалерной), были мысли «устроить» меня в военный вуз. Не исключено, что остатки старых дедушкиных связей могли бы помочь мне в дальнейшей карьере. Однако, присмотревшись ко мне повнимательнее, дедушка вынес заключение: «Знаешь, Миша, ты не военный человек. Поступай в хороший гражданский институт», и оказался совершенно прав. Считаю, что сегодняшний «гражданский» Военмех, специализирующийся на потребностях оборонной промышленности и аэрокосмической отрасли, занимается делом, которое было и будет нужным для нашей страны на протяжении веков.

∗∗∗

Вернувшись в наш город в 1993 году, я застал в нем сильные изменения (как, впрочем, и во всей стране). Прежний советский Ленинград производил впечатление обедневшего аристократа, живущего под чужим именем. Новый Санкт-Петербург оказался аристократом нищим. Благодаря дедушкиной пенсии, мы жили лучше многих других в нашей стране — например, так и не перешли на спред и маргарин вместо хотя и не слишком качественного в те годы, но все же сливочного масла. Однако, покупая продукты в «Стреле», дедушка уже не упоминал о том, что он — генерал разведки, а старался произвести впечатление бедного пенсионера, которому нужно кормить жену и внука-студента (особенно когда брал меня с собой). Отчасти спасали наше финансовое положение летние поездки в родную бабушкину деревню Пензенской области. Мы возвращались с летних каникул, груженые мясом и колбасой совхозного производства, овощами и даже картофелем своего урожая. Добираться обратно было тяжело, с пересадкой в Москве (денег на носильщика не было). Другая сложная задача состояла в том, чтобы быстро загрузить свои вещи на Московском вокзале в уже знакомый вам трамвай № 16, не менее оперативно выгрузить их оттуда на перекрестке 1-й Красноармейской улицы с Измайловским проспектом и при этом не попасть под проходящий автомобиль.

Купить газету «Спорт-Экспресс» в киоске у Технологического института стало редкой роскошью. Выручала районная библиотека «Измайловская», в которую дедушка записал меня практически сразу после моего возвращения. На выходных мы с дедушкой шли в читальный зал (справа от входа в библиотеку) и узнавали из газетных подшивок события прошедшей недели (особенно новости спорта). Слева от входа находился абонемент. Дедушка с бабушкой брали оттуда книги для собственного удовольствия — беллетристику, историческую литературу, детективы. А я, несмотря на наличие хорошей военмеховской библиотеки, пользовался в «Измайловской» возможностью взять с полки, открыть книгу, подержать ее в руках и за пару минут оценить ее уровень и полезность, прежде чем заказать ее себе. Именно таким образом в моих руках оказался «Курс математического анализа» Л. Д. Кудрявцева, с помощью которого я сдавал (и небезуспешно) экзамен профессору В. В. Максимову.

Манеж лейб-гвардии Измайловского полка, и без того обветшавший, с восточной стороны обратился в руины, в которых жили бездомные. Направляясь на свой первый экзамен (сложный, по начертательной геометрии), я увидел бездомного, спускавшегося в эти развалины, и загадал, что буду успешно сдавать экзамены до тех пор, пока не встречу его вылезающим обратно. Через пару лет я, к своему ужасу, лицезрел именно такую картину, но на моей успеваемости это не отразилось. Зато в манеже время от времени закономерно случались задымления.

Памятная доска о том, что манеж охраняется государством как историческое место, где выступал Ленин в 1917 году, выглядела тогда насмешкой над полуразвалившимся зданием. Сейчас здание отремонтировали, как-то используют (и это хорошо), но мемориальную доску сняли (на мой взгляд, совершенно напрасно, как бы ни относиться к деятельности В. И. Ленина). Ведь его выступление в этом месте — исторический факт. Читатель, представьте себе, что в вашем доме, например, пытали своих жертв Иван Грозный вместе с Малютой Скуратовым. Разве не надлежало бы тогда поставить памятный знак, свидетельствующий об историческом статусе вашего жилища?

Кажется, бездомные из развалин манежа иногда заглядывали и на нашу кафедру философии — заходя утром в ее кабинеты, мы встречали следы их жизнедеятельности. А зимой в Военмехе топили плохо, и мы порой занимались в верхней одежде.

Каждый в те годы сходил с ума по-своему. Кто-то подался в деструктивные секты, кто-то — в бандиты (тоже ведь сумасшествие, если подумать о проценте их выживаемости). До сих пор помню, что у психбольницы по проспекту Москвиной фланировал совершенно голый человек с лаской или хорьком на поводке. Сейчас я иногда вспоминаю этот казус, встречая на 8-й или 13-й Красноармейской даму, ведущую на поводке настоящего соболя. Дама, правда, не обнаженная, но лиха беда начало…

Там же, между 8-й и 13-й Красноармейскими, десяток лет назад стоял большой мусорный контейнер, говоривший «спасибо» всем выбрасывавшим туда свои отходы. Простоял, однако, недолго.

1990-е были сложным временем. Оно порой воспринималось как безнадежное (по крайней мере лично мной), а все науки, которые я пытался постигнуть — как ненужные в «реальной жизни», сводимой к банальному «купи — продай». На мой взгляд, ту тяжелую атмосферу лучше всего передают песни группы «Агата Кристи» конца 80-х и начала 90-х годов.

∗∗∗

С конца первого курса установились мои отношения с моим многолетним руководителем и учителем, заведующим выпускающей кафедрой «Плазмогазодинамика и теплотехника», доктором технических наук, профессором, заслуженным деятелем науки РФ Владимиром Николаевичем Усковым. Для местного краеведения интересно, что еще в советские годы Владимир Николаевич опубликовал в вузовской газете «За инженерные кадры» статью о военмеховских окрестностях и их истории, построенную по принципу «какие достопримечательности можно увидеть от каждого пивного ларька вблизи нашего института». Не уверен, что при редактировании довольно большая статья сохранила свой стиль — нелишним будет найти и освежить ее в памяти. Кроме того, Владимир Николаевич, будучи членом партии, в то же время собирал генеалогическое древо русских царей и императоров. Будучи «схвачен за руку» и отведен на заседание партбюро, он гордо продемонстрировал тетрадь со своими изысканиями, украшенную надписью на обложке: «Угнетатели народа русского». По словам Владимира Николаевича, «все всё поняли» и отпустили его с миром — дальше изучать сверхзвуковые струйные течения.

От Владимира Николаевича я узнал мнемоническую формулу «Разве Можно Верить Подлым Словам Балерины» (именно так в его версии) для запоминания близлежащих улиц Семеновской части (Рузовская — Можайская — Верейская — Подольская — Серпуховская — Бронницкая). Именно он рекомендовал мне побывать на вечере или концерте в возрожденном державинском особняке (впечатление очень позитивное!). А погиб он в мае 2014 года явно преждевременно, в возрасте семидесяти трех лет — потерял сознание за рулем, возвращаясь с дачи по Псковскому шоссе вместе со своей бывшей одноклассницей, а затем любимой супругой Татьяной Иулиановной. Машина выехала на встречную полосу, попала под КамАЗ, и жизнь двух прекрасных людей трагически оборвалась.

∗∗∗

Пожар Троицкого собора в августе 2006 года застал меня вне дома (я тогда работал в НПО Специальных материалов на Выборгской стороне). Впрочем, подобно тому, как пожар Москвы «способствовал ей много к украшенью», обрушение купола Троицкого собора заставило наконец всерьез заняться его восстановлением (позже в этом соборе я крестился и венчался). Говорят, что уникальную конструкцию купола, за которую архитектор В. П. Стасов был сначала наказан, а потом вознагражден (предоставляю читателям найти подробности этой истории), восстановить так и не удалось.

Вообще в нашу гиперинформационную эпоху не составляет труда накопать в Интернете сведений об истории каждого дома Измайловской части и рассказать ее окружающим. Несложно убедиться, что, если вам не известны никакие исторические факты из жизни произвольно выбранного дома, построенного «добезцаря», то это проблема ваша, а не этого дома — такие факты наверняка есть. Поскольку это относится лишь к исторической эрудиции, а не к моим личным переживаниям, я набросаю только заголовки или тезисы нескольких тем из жизни Измайловской части, которые, может быть, будет интересно изучить нашим читателям:

• История и причина основания лейб-гвардии Измайловского полка, его первоначальный национальный состав.
• Роль Измайловского полка в государственном перевороте 1862 года. Екатерина II в Измайловской слободе.
• Дом Менделеева и его история. Место встреч А. А. Блока и Л. Д. Менделеевой-Блок, история их брака.
• Литературный салон Паллады Олимповны Старынкевич (она же Богданова, Богданова-Бельская, Дерюжинская, Кобецкая, Гросс) и ее, по выражению Анны Ахматовой, «гомерический блуд». Специализация салона на титулованных литераторах. Георгий Иванов (посетитель салона в качестве сына баронессы), Игорь Северянин (живший неподалеку, на Малой Подьяческой).
• «Последняя ночь» Паллады и Егора Сазонова в гостинице «Варшавская» на Измайловском проспекте, при выезде на Обводный канал к Варшавскому вокзалу. Убийство Владимира фон Плеве (министра внутренних дел Российской империи). Самоубийство Егора Сазонова на каторге.
• Дом, в котором жил С. С. Прокофьев (Измайловский пр., 1). Сергей Прокофьев как автор несостоявшегося гимна РСФСР и «ленинградское дело».
• Измайловская часть в жизни Александра Грина.
• Памятник «человеку-невидимке» на набережной Фонтанки у Александровской больницы. Уже сто пять лет, как постамент пустует.
• Триада «Троицкий собор — Колонна Славы — часовня при соборе», посвященная трем разным историческим событиям.
• Крушение Египетского моста как пример (обоснованный или нет) резонанса в механике. Тот же мост в «Египетской марке» Осипа Мандельштама.
• «Бедные люди» Ф. М. Достоевского и фрагмент фасада на ул. Егорова.

Проходя со своими гостями мимо Троицкого собора, я отмечаю, что в нем венчались как минимум два известных им человека — Ф. М. Достоевский и я, и тщеславно горжусь, что хоть каким-то образом встал в одном ряду с великими. Но, раз речь зашла о «Бедных людях», я рискну пожелать всем читателям успехов в изучении нашего города и закончить свои записки на минорной ноте — эмигрантскими стихами Георгия Иванова (ок. 1952 года):

Все представляю в блаженном тумане я:
Статуи, арки, сады, цветники.
Темные волны прекрасной реки...
Раз начинаются воспоминания,
Значит... А может быть, все пустяки.

...Вот вылезаю, как зверь из берлоги я
В холод Парижа, сутулый, больной...
«Бедные люди» — пример тавтологии,
Кем это сказано? Может быть, мной.